Киллиана аж на месте подкинуло, стоило представить, и все дурные сны из головы повылетели.

– Не надо меня ничем лупить, я уже встаю… А собери-ка мне корзинку в дорогу?

– Да уже, – фыркнула Нив по-лошадиному. – Вона, стоит, тебя поджидает.

Из дома он выскочил через четверть часа, едва успев одеться, как подобает, и водой в лицо плеснуть. В одной руке нёс новенький саквояж, в другой – корзину, накрытую сверху вышитым полотенцем, из-под которого доносились запахи свежего ржаного хлеба, печёного картофеля и копчёностей. До Торговой площади добежал, уже задыхаясь, и едва-едва успел перехватить знакомую крытую повозку у самого выезда.

– И-и, засоня! – рассмеялся старик Уилан скрипуче. – Давай-ка забрось свои пожитки к парням, в телегу, а сам забирайся ко мне, – и похлопал по козлам рядом с собою.

Киллиан на ходу передал корзину и саквояж Джону, среднему из сыновей Уилана, жилистому и высокому, уже с обильной сединой в бороде, а после запрыгнул сам, опершись на протянутую руку. Закутался в шерстяной плащ – ветер, несмотря на тёплую весну, по утрам бывал весьма свеж – и мысленно приготовился к долгой дороге. Всё-таки странствия путями фейри расхолодили его, приучили к хорошему, и теперь почти два дня пути казались сроком почти что невероятным.

Кончилась мостовая, и телега мягче и быстрей покатилась по утоптанной глине – пегие лошадки, почуяв аромат оживших лугов за городом, побежали шибче. Солнце, что вязло в облачной дымке по горизонту, поднатужилось да и выпрыгнуло на небо, щедро одаряя землю теплом. Хотелось зажмуриться по-кошачьи, свернуться клубком да и задремать…

Внезапно раздался бойкий сорочий стрёкот.

Киллиан встрепенулся, повернув голову, и успел заметить пёструю птицу за буковой кроной. Уиланы заспорили, сколько было сорок и с какой стороны они показались: Старик Дойл утверждал, что одна пролетела справа – это по приметам сулило несчастье, а Джон упрямился, мол, две и слева, а значит, путешествие будет удачным! Раскричались они на славу; наконец, пошевелилась рогожка, лежащая у борта, и из-под неё высунулась лохматая белобрысая голова.

– Ладно – дед дурит, ему лишь бы поспорить, – проворчал Падрэг Уилан, протирая заспанные глаза. – Но ты, дядька Джон, и поумнее мог быть бы. Вы оба правы: ты сидел спиной к дороге, а дед – лицом, значит, для тебя сорока пролетела слева, а для него – справа, вот и все дела.

– И-и, языкаст, весь в мать! Дурит, скажешь тоже, никакого уважения к сединам, – пожурил внука старик Уилан, но видно было, что он не всерьёз сердится. И повернулся к Киллиану: – А ты что думаешь? Сколько сорок было?

Тот плечами пожал:

– Видел одну, а слышал вроде бы двух.

– Значит, и так правды не узнать, – помрачнел Джон. – А это не к добру, ох, не к добру…

– Почему же? – вздёрнул Падрэг соломенные брови. – Если судьба неясная, значит, ты сам её выбирать можешь. Порешим так: сколько б сорок ни летало, всё вам к счастью, а мне – к крепкому сну.

Сказал – и завернулся в рогожку снова. Дядька с дедом напустились на него за то, что он старшим всё поперёк говорит и умней других казаться хочет, а Киллиан наоборот подумал: верно, повезло сестре с мужем, если у него любая примета – к счастью.

Как путешествие началось, так и прошло – с шутками и прибаутками. На ночёвку остановились в чистом поле, неподалёку от реки. Киллиан, помня наставление компаньона держаться подальше от воды, был настороже, но ничего плохого не случилось. Только перед самым восходом донёсся из ивовых зарослей приглушённый женский говорок – то ли речные девы вышли на бережок посудачить, то ли у кого-то из деревенских дела до света нашлись. 

Деревенька Ан-Айригни была не большой и не маленькой – аккурат на сто домов. Раскинулась она по обеим сторонам Бойла, реки неспокойной, извилистой, с множеством притоков-ручьёв. Когда-то на горе неподалёку добывали и выплавляли железо, нещадно вырубая окрестные леса ради угля, но потом терпение фейри иссякло. Одной ненастной ночью почти сто лет назад гора раскололась натрое, выпуская прекрасных всадников в золотом и зелёном облачении; они вихрем пронеслись по округе, вытаптывая посевы, и там, где земли касались копыта, появлялась молодая поросль – дуб, ясень, терновник… Жители деревни намёк поняли и на леса покушаться перестали, за что и получили в благодарность от волшебного народа богатые урожаи и чуть побольше удачи, чем у соседей.

А добыча железа заглохла. Недавно её пытались возобновить, провели даже узкоколейку из соседнего Эрна, но без особых успехов: среди местных не нашлось охотников тревожить гору. Киллиану это, признать по правде, нравилось; он не представлял, что мог бы учудить тот же Айвор, если б люди покусились на его исконные владения. И уж больно была красива деревня, особенно сейчас, по весне, ясным полднем – крепкие, пусть и старые дома, поля, распаханные и засеянные, а за ними густая малахитовая зелень лугов и лесов.

– И-и, тпру-у! – натянул поводья старик Уилан, не доезжая до моста через Бойл. – Приехали. Нам дальше, на мельницу, а ты слезай-ка здесь, парень. Тебе отсюда уже идти недолго, вон, крыша за деревьями завиднелась. Авось к обеду поспеешь.

– А вечерком к нам забегай! – свесился Падрэг с борта телеги и заулыбался. – С сестрой повидаешься, она по тебе страх как соскучилась.

Вроде сказано это было без упрёка, по-свойски, а Киллиану стало стыдно. Он тотчас же пообещал навестить Джейн в новом доме, но, уже поднимаясь вверх по дороге, подумал, что может и не сдержать слова:

«Всё-таки я не погостить приехал, а по делу… Что там яблоня такого шепчет, чего Айвору знать нельзя?»

Мать встретила его на пороге, точно знала наверняка, что именно сегодня и именно сейчас ждать дорогого сердцу гостя. За последние четыре года она изрядно постарела: в каштановых, слегка вьющихся волосах – таких же, как у самого Киллиана – прибавилось седины, вокруг глаз – морщин, а очертания фигуры оплыли, как полусгоревшая восковая свеча. Но взгляд у Мэри О’Флаэрти по-прежнему был ясным и светлым, а голос – по-девичьи звонким.

– Ох, кровинушка моя, как же я по тебе тосковала! – промолвила она, заключая сына в объятия. – Как же хотела тебя увидеть! Где пропадал-то? Дублин ведь не за морем…

– Прости, матушка, – выдохнул Киллиан, обнимая её в ответ и щекою прижимаясь к сухой, точно пергаментной щеке. – Я хотел приехать, правда хотел, да всё никак не получалось. То одно, то другое…

– Одно да другое – вот и жизнь прошла, – тихо откликнулась мать. – Ну да ладно, что теперь-то жаловаться, когда ты здесь, со мною – радоваться надо. Пойдём-ка в дом.

На согретом солнцем крыльце вертелась кошка, серая с белыми лапками. Когда-то, лет восемь назад, здесь хозяйничал матёрый рыжий мышелов и его потомство, но, видно, время его не пощадило. Киллиан замешкался у дверей, глядя, как дёргается из стороны в сторону пушистый хвост; под ребром кольнуло: ничто не вечно, всё уходит, умирает…

Он вздрогнул и провёл по лицу ладонью; виски взмокли, хотя, казалось бы, отчего?

В доме царила прохладца. Пахло свежим хлебом и старым деревом – ароматы, знакомые с детства, с тех пор ничуть не переменившиеся. Из «девичьей», комнатки на солнечной южной стороне, доносилось негромкое пение – одна из сестёр коротала день за рукоделием.

– Ты, верно, устал с дороги, – сказала мать, полуобернувшись. Седоватая прядь выскользнула у неё из-под платка, упала на лицо. – Может, подремлешь? А там и отец с поля вернётся…

– Да я в телеге отоспался, – ответил Киллиан, ставя саквояж на пол и снимая плащ. – Вот перекусить бы немного не отказался. Мы ещё до света в путь тронулись, я только пару печёных картофелин и перехватил.

– Я гляжу, большой город тебя разнежил, разбаловал, – засмеялась мать. – Здесь ты, бывало, поднимался с петухами.

Тут пение прекратилось. Потом что-то повалилось, застучали торопливые шаги – и выскочила из комнаты девица. Распахнула глазищи, вцепилась в собственную косу, охнула…

– Братец?